Различные миры моей души. Том 1. Сборник повестей - Карина Василь

– А что с тобой? – Я внимательно смотрела в беспокойные глаза этого странного человека. Он мне кого-то напоминал. Но воспоминание было так мимолётно, что мне не удавалось его поймать.

– Меня зовут Жильбер Арен. Как ты поняла, я могу видеть духов, бесов и вообще многое невидимое простым смертным. Но сюда меня поместили не за это.

– А за что?

– Во сне я путешествую по времени.

– И что?

– А то, что я бывал в разных временах, история о которых скрыта до сих пор.

– Опять таки – и что? Твои познания подкрепили бы высказывания многих историков, белых пятен прошлого стало бы меньше, а будущее не так бы пугало своим скорым концом.

Жильбер опустил голову и глухо сказал:

– Когда я блуждал по будущему, это вызывало скептицизм и насмешки. Это же ещё невозможно проверить. Когда я блуждал по прошлому, это вызывало скептицизм, насмешки, удивление и тревогу. Ведь то, что уничтоженные документы не могут подтвердить мои слова, они же не могут и опровергнуть. Но можно найти и косвенные свидетельства. А когда я взошёл на Голгофу с назореем, меня от греха подальше объявили спятившим.

– Почему?

– Потому что я видел правду.

– А вот это интересно. И за какую же «правду» его упрятали сюда?

– Да? И что ты видел?

– Распятие человека.

Я была разочарована.

– И всё?

– И становление христианства.

Ого! Мне попадались всякие блаженные, но такого, кто «видел правду» – ещё нет.

– Не было богочеловека Иисуса Христа. Не было воскресения во плоти. Не было христианства, – Он ещё ниже опустил голову, и я должна была напрячься, чтобы услышать его.

– А что было?

– Было три человека с одинаковыми именами, похожей внешностью, но разными целями: Иисус бар Абба, Иисус Назорей и Иисус Вифлеемлянин. Они родились с разницей в несколько лет. Один был сиккарием, другой назореем, третий ессеем. По прихоти судьбы у двух матерей звали Мариями, а у двух других отцов звали Иосиф. Один был плотник, другой сын первосвященника, третий сын купца. Когда я говорил, что писцы евангелий не были при этих событиях, многое выдумали, что единственный достоверный свидетель Мария Магдалина, присутствовавшая всегда и везде с одним из проповедников, что очевидцев вообще неправильно понимали, а переписчики и переводчики досочиняли своё, совсем не то, что было описано в первоисточнике, мой брат решил отправить меня сюда. Его преданность религии граничит с фанатизмом. А наследство, которое мне оставил дядя, в случае объявления меня недееспособным, перейдёт к нему. Они и жену мою настроили против меня. А мне эти путешествия так помогали – мои картины большей частью были написаны после них.

– Так ты художник?

– Да, был талантливым художником, – Он грустно поднял голову. – А теперь я никто.

Жалкое зрелище. Ещё немного и он расплачется. Мне жалость была не свойственна. Какое мне дело до людской глупости? Нострадамус, хоть и прибегал к помощи своему посредственному таланту, но оказался умнее. Он прошлого не так касался. Он вещал о будущем, да так, что его нельзя было толком понять в настоящем. Сейчас всё ещё над его катренами спорят. Это когда требовались доказательства его дара, он скользил по поверхности давнего прошлого. И то, чтобы произвести впечатление на суеверную Екатерину Медичи.

Она встала и медленно пошла к зданию клиники. Здоровенный санитар как тень следовал за ней. Я тоже встала.

– Дурак ты, – бросила я Жильберу. – Рисовал бы и рисовал. А с историей и религией, а в особенности с историей религии, всегда шутки плохи. Правда, даже если она от бога, никому не нужна, если есть догма.

– Ты права, – тихо сказал он.

Я ещё раз окинула взглядом это недоразумение и поспешила за ней.

…Мы бегали друг за другом, перепрыгивая через кровати. Он пытался схватить меня, но я всё время со смехом вырывалась, юркая как змейка. Наконец он загнал меня в дальний угол палаты, где стояла моя кровать. Я запрыгнула на неё мягко, как котёнок и, свернувшись в комочек, лукавым зверьком поглядывала на него. Он, тяжело дыша от бега, подошёл и сел на кровать. Я, вытянувшись в струнку, улеглась перед ним. Он погладил меня по руке. Я резко села и начала раздеваться.

– Ты что? – спросил он, резко вскочив.

– Не притворяйся, – криво улыбнулась я. – Ты ведь этого хотел? Ведь хотел, да? – Я пристально смотрела в его глаза. Все его мысли я видела насквозь, как будто его голова была стеклянной, а они словами в книге. Вот сейчас, неожиданно для себя он тоже стал раздеваться. «Ведь ты этого хочешь… Ведь ты хочешь… Ведь хочешь… Хочешь…», – сейчас стучит у него в голове.

Я пододвинулась, и он прилёг рядом. Я обнажённая недвижимая и холодная, лежала, глядя в пустоту. Он облокотился на локоть и посмотрел сверху вниз на моё лицо. Я видела своё отражение в его глазах: острые бледные линии моего лица словно застыли и, если бы не лёгкое мое дыхание, ему могло бы показаться, что рядом с ним лежит греческая статуя. Он оглядел меня. Да, с телом мне ещё повезло: чистый высокий лоб, прямой нос, свежие пухлые губки, ровный подбородок, маленькая нежная шейка, тонкие белые руки с длинными тонкими пальчиками, маленькая крепкая грудь, упругий плоский живот, кончавшийся тёмными кудрями, скрывавшими маленький розовый клитор, округлые небольшие бёдра, переходившие в стройные рельефные ножки, и маленькая стопа Золушки с нежно-розовой пяточкой. Словом, идеал женщины.

Он кончиками пальцев прикоснулся к моей груди и несколько раз, почти не касаясь, очертил сосок. Я не первый день жила на свете. Я помнила все свои телесные ощущения, но всё равно не могла совладать с собой – моё тело зажглось, сердце под его рукой застучало сильнее, а кровь быстрее побежала по венам. Моё тело засветилось: вместо мраморной бледности оно окрасилось бледно-розовым цветом. Он прикоснулся к другой моей груди. Моё тело сильнее затрепетало. Оно стало розовым, но словно покрытым прозрачной плёночкой. Он слегка прикоснулся к моим губам. Затем медленно провёл тонкую полоску от шеи до моих кудрявых зарослей внизу живота. Я уже не могла сдерживаться: спина моя выгнулась, а я, схватив его за шею, приникла к его губам. Я крепко прижимала к себе его голову и гладила по волосам. Я прижимала его к себе всё сильнее и сильнее, как будто хотела срастись с ним. Наконец он вырвался из моих рук и повалил меня спиной на кровать, прижимая своим разгорячённым телом. Я опять схватила его голову и впилась в его губы. Он, осмелев, начал мять мою грудь и зад. Соски мои, мирно лежавшие под его руками, набухли и потемнели, грудь приподнялась и затвердела, стала упругой, как надутый мячик. Я ласкала его спину, впившись в его губы, а он всё яростнее мял мне груди и зад. Вдруг меня словно что-то подбросило: я вырвалась из его рук и с размаху села на него верхом. Боли я не почувствовала, только его член внутри себя. Он застонал. Отражаясь в тёмном окне в сумраке ночи, я казалась себе вавилонской блудницей, сидящей на библейском звере: волосы разметались по плечам и спине, глаза горели так, что даже искажённое отражение окна не могло скрыть их блеск, тело пылало, и мне казалось, что по моим венам бежит раскалённый жидкий металл. Я оседлала его и не хотела прекращать скачку. Затем, достигнув пика, я упала ему на грудь и снова впилась в губы. Я видела, что моя кровь текла по его ногам, но я не чувствовала боли. Судя по нему, он вообще ничего не замечал. Вдруг он резко развернулся и лёг на меня, целуя в шею и грудь. Я всё яростнее ласкала его спину, шею и плечи, а он, лёжа на мне, целовал моё бархатистое тело и заросли кудрей внизу живота. Он несколько раз прикасался к моему клитору, вызывая в моём теле маленькие взрывы наслаждения и истому с яростным желанием пика. Я сладострастно стонала, выгнув спину, а он продолжал двигаться внутри меня.

Наконец он устал и положил голову мне на грудь, но я хотела продолжения. Я перевернула его и снова села сверху. Недовольная его отдыхом, я, задыхаясь, шептала ему:

– Ну что же ты?.. Что же?

– Какая же ты… – прерывисто дыша, шептал он в ответ. – Какая же… ты…

– Какая? – спрашивала я, продолжая ласкать его. – Ну, какая?

– Ненасытная ты… – бормотал он, не отрывая глаз от меня.

– О-о! А ты… – Видя, что продолжения от него ждать не следует – его член обмяк во мне и выскользнул уже, как умершая гусеница. – А ты! Ну что же ты! – презрительно бросила ему я и соскочила с постели.

– Какая же ты… – шептал он, полузакрыв глаза.

А я стояла в свете луны – прекрасная и неутомимая. Мои волосы шевелил ветер и, казалось, что они живые.

– Какая же ты… – продолжал шептать он и открыл глаза. Я возвышалась над ним, гордая своей победой над несовершенством мужского тела.

– Кто ты? – вдруг вскричал он.

И было от чего. Мои светлые волосы стали угольно-чёрными, прямой нос мой выгнулся и слегка загнулся, губы стали ещё полнее и чувственнее, а лба вообще не было видно – отражение в стекле хоть и не обладало чистотой зеркала, но давало представление о тех изменениях, которые вдруг начали происходить в моём облике. В глазах этого смертного я видела отражение жёлтого блеска своих глаз.